Пулеметная очередь, выбивая штукатурку, змейкой прошлась по стене, оборвавшись на дверном проеме. Более редкие, винтовочные выстрелы были сосредоточенны на окнах. Они с глухим треском шлепались о деревянные оконные рамы, в которых давно были выбиты стекла. Ставни превратились в решето.
Небольшое окошко чердака ожило, засветилось парой выстрелов. И теперь все сосредоточились на нем, что есть силы порча красную черепичную крышу. Нестройный аккорд завершил тот же пулеметчик, пославший в небольшое окошко не короткую такую очередь. И все снова стихло.
Здравствуйте. Меня зовут Шаварш.
Рядовой Шаварш Мартиросян, 809 пехотный батальон Вермахта “Зейтун”. До этого младший сержант Красной Армии Шаварш Матриросян. Еще раньше, дома и для друзей – просто Шаво.
Зря я, конечно, сейчас про дом вспомнил.
Сейчас, в этот летний вечер, в конце июля, этого, сорок четвертого года, мы, двадцать человек армянских легионеров, сидим на окраине деревушки на севере Франции и отстреливаемся от американцев.
Нелепо, однако выходит, да? Двадцать армян в немецкой форме, далеко от дома, у черта на рогах, дерутся с американцами.
Это как проспать нужную станцию, когда едешь на поезде. Выходишь в совершенно незнакомом месте, в окружении незнакомых людей, и не знаешь, что делать.
– Карапет!
– Чего?
– Кому сказали патроны беречь?!
– Если такой умный, может сам возьмешь пулемет?
– Сколько осталось лент?
– Три коробки.
– Твою же мать…
– Братцы… у меня затвор заело.
– Брось ты эту дрянь, там британская винтовка есть, возьми ее.
– Арам… Мы же два ящика с гранатами взяли? А где второй?..
Карапет достаточно смышлен, чтобы осознавать, что три коробки с лентами по 50 патронов в каждой – это не на долго, и скоро будет нечем стрелять из пулемета. Саргис с досадой швыряет “Маузер” в сторону и растерянно смотрит на трофейную британскую винтовку, невесть как оказавшуюся у нас. Месроп, в состоянии близком к панике, ищет второй ящик с ручными гранатами. В ближнем бою без ник никак. А Арам, наш “старик”, сидит на земле, прислонившись к каменной ограде, за которой мы укрылись. Он курит, зло поглядывая на темно-синее вечернее небо.
Вот, я окончил первый курс политехнического университета в Ереване. Экзамены, лето. Каникулы. Мне все еще не верилось, что я поступил, и поэтому первые экзамены воспринимались как-то особенно. На один из них я чуть не опоздал, помню, как я бежал рано утром, как задыхаясь вскочил на подножку трамвая.
Но все обошлось.
А в тот день, в конце июня, я шел в гости к тете Гаяне. Она жила (да и сейчас, надеюсь, живет) на окраине, и я пошел пешком, ведь спешить мне было некуда. Она открыла мне дверь и с отсутствующим выражением лица сказала: “Война началась. По радио только что объявили”.
Еще через час пришел муж тети Гаяне, Арутюн, еще через два я со всех ног бежал домой. Через неделю мне пришла повестка, через две поезд вез меня в Тифлис, в артиллерийское училище, куда меня определили.
С самого начала войны каждое очередное событие в той или иной мере отдаляло меня от дома.
– Вот проклятье, опять зашевелились!
– Не дайте им вылезти оттуда! Карапет, бей короткими!
– Сбоку, сбоку! В доме рядом! Стреляй туда!
Мы все еще видим, что творится по ту сторону улицы, но солнце заходит, и через час-полтора мы будем стрелять в ответ на вспышки. Американцы здорово отстреливаются, в перерывах между выстрелами с той стороны слышны крики на английском. Они полны решимости и ярости. Месяц назад ночью они падали с неба на парашютах. Мы смотрели вверх, в темень, и куда ни водили лучи прожекторов, всюду были купола парашютов. Мисак, не считая Арама, единственный из нас, кто худо-бедно понимает по-немецки. Тогда, ближе к утру, он подошел к нам и сказал: “Там лейтенант говорит… они всюду. Эти парашютисты. И еще на побережье высадились. Американцы, англичане, черт еще знает кто. Куча народу, словом”.
И вот прошел месяц. Мы уже целый месяц как воюем с американцами, англичанами, канадцами. Раньше нас бомбили немцы, теперь нас с немцами бомбят американцы и англичане. Целый месяц мы деремся среди живой изгороди, лугов, вот таких деревенек. За целый месяц от нашей роты остался взвод, двадцать человек из сто двадцати. Целый месяц мы отступаем. Нет, неправильно выразился. Отступают немцы. А мы удерживаем небольшую деревню.
В плен я попал в конце зимы сорок второго, близ Ржева. Дело было ночью, бой был страшным, от моей батареи почти ничего не осталось, как и к орудию не осталось снарядов. Минометная мина – и не осталось расчета, ну, не считая меня. Да и не собираюсь особо про это рассказывать, и сам стараюсь не вспоминать. В лагере для военнопленных в Польше я познакомился со многими, кто сейчас рядом. Когда ты не знаешь, что тебя ждет, будешь ли ты жив на следующий день, ты совершенно по-другому относишься к человеку, который говорит на том же языке, что и ты. Когда исхудавшее и посеревшее лицо расплывается в улыбке, и слышишь родную речь, в холодном бараке становится необъяснимо тепло. Мог ли я подумать, что простое “иди к нам, ехбайр” вызовет такие чувства, которые ты ни за что не испытаешь дома на родине?
Потом пришел офицер-немец, и объявил, что из числа военнопленных-армян формируется освободительная армия. У нас, дескать, есть возможность с оружием в руках очистить нашу землю от проклятых большевиков, восстановить историческую справедливость… и что на все это дело дал добро сам Гарегин Нжде, и что мы, подобно немцам, арийцы. Арийцы. Я не знаю, да и знать не хочу, что это такое.
Я просто хотел остаться в живых.
– Братцы, они там, за тем сараем!
– Братец Арам, я могу подобраться поближе и закинуть туда пару гранат!
– Севак, сиди, где сидишь, и надень каску, твою же мать! Карапет!
– Одна лента! Осталась одна лента!
– Приготовьтесь, сейчас отбежим вон к тому дому! Месроп, Шаво, Саргис, как только скажу, бегите за вон тот забор! Севак, Ашот, Армен, вы следующие. Карапет, ты за ними, отстреливаешь ленту, бросаешь пулемет и бежишь к нам.
Отдав последние распоряжения, Арам достает новый магазин к автомату и делает глубокий вдох. Только минуту назад с той стороны по нам стреляли из каждой дырки, теперь там абсолютно тихо. Арам до плена был лейтенантом. К тому же он самый старший из нас. Мы доверяем этому человеку так же, как доверяем самим себе. Не просто потому, что он старше, что он был офицером и что он теперь за главного. Потому, что во многом благодаря Араму мы все до сих пор живы.
Он кричит, мы трое вскакиваем и бежим. Пули свистят над головой, глухо шлепаются об землю, еще чуть-чуть, и уже барабанят по забору, за который мы забежали. Позади Карапет нещадно изводит остатки патронов к пулемету. Думаю, Карапет действительно рад этому, ведь теперь не будет повода его упрекать . Теперь наша очередь. Мы высовываемся из-за забора и стреляем. Наугад, по вспышкам выстрелов с той стороны. Мы стреляем, быстро передергивая затворы карабинов. Это даст остальным время, чтобы перебежать сюда.
Я могу убить кого-то.
Нет, я не думаю об этому, равно как сейчас не думаю о доме и о семье. И о такой жестокой глупости всей ситуации, в которой очутился лично я. Глупо не то, что я прикрываю товарищей, рискуя убить американца, который пришел сюда убивать немца, которого я плохо убивал, раз я в плену. Глупо то, что мне это “убивать” изначально к чертовой бабушке не сдалось.
Весь этот бред про освобождение родины, про этих арийцев, про безупречный порядок, вроде идеально заправленной кровати, нам вбивали в голову ежедневно. Нас обучали обращаться с немецким оружием, различать звания, мы учили команды на этом непонятном и чуждом нам языке. “Яволь”, то есть так точно. “Ма-ши-нен-ге-вер шют-це”, то есть пулеметчик. У Карапета чуть язык узлом не завязывался, когда он это произносил. Сидели в яме, над ней проезжал танк. Я был артиллеристом, мне не привыкать, а вот многие из ребят, особенно из деревень, до войны даже машины близко не видели. И потом снова… искомые земли, большевики, освобождение, независимость…
Потом нас перебросили сначала в Голландию, затем во Францию. Я шагал в строю, раскачивался в грузовике, спал в вагоне. И чем дольше шагал, раскачивался и спал, тем больше отдалялся от дома. Некоторые были действительно впечатлены красотою мест, по которым мы проходили. Но не уверен, что кто-то был этому действительно рад. В итоге мы заступили на караульную службу на севере Франции. До сих пор не могу понять, насколько далеко я от дома.
По ночам я часто думал о маме с сестрою. Об отце. О том, что они, вероятно, давно получили похоронку. Убит, пропал без вести. Mеня выводила из себя мысль, что я, живой, и теперь я воюю за немцев, от которых я по идее защищал свою родину и своих близких.
Выживу. Вернусь, хотя не знаю, как. Да и к черту все это. Как и я им потом в глаза посмотрю? Мне оставалось только вспоминать все то родное и теплое, что осталось в прошлом. Вспоминать с невыносимой горечью.
Я вспоминал… нет, знаете, я и сейчас, по сути, вспоминаю. Я вспоминаю Ереван, где я родился и вырос. Я вспоминаю наш дом по улице Алавердяна. Не большой, но и не маленький, двухэтажный дом, где жили я, мать, отец, сестра, бабушка и сестра бабушки. Я вспоминаю комнату, где я спал. Окна, выходящие на улицу. Скрип телеги рано утром. Ближе к обеду шум играющих детей. Я вспоминаю тот запах, что доносился из пекарни неподалеку. В последнее время, когда я вспоминаю его, мне становится трудно жевать этот серый хлеб, что нам выдают.
Я вспоминаю мастерскую отца, сапожника. Сколько я его помню, с самого детства, он сидел и задумчиво разглядывал очередной рваный ботинок, потом говорил мне: “Шаварш, а ведь я жду. Жду, когда ты станешь взрослым, отучишься, и будешь достойным человеком. Стань кем-нибудь лучше сапожника”. И потом улыбался. Только вот не говорил, кто такой достойный человек.
Я вспоминаю мать. Она стоит перед зеркалом, а сестра перед нею, сидит на том маленьком стуле, и мама расчесывает ей волосы. Длинные такие, черные. Детьми, когда мы дрались, я любил их дергать. Уже потом я был готов драться с кем и чем угодно, лишь бы ни один волос не упал с ее головы.
Я вспоминаю бабушку Лусине. Мы сидели во дворе по вечерам, и она рассказывала нам. О всяком. О том, как с сестрою убежала от турок, крушивших их дом в Ардаане. О том, что несмотря на то, что все это осталось там, там в прошлом, и там, у турок, теперь ее дом здесь. О Гарегине Нжде. О Зангезуре, где он воевал. Он герой, ну мне он казался им, честно, я даже после всего этого против него ничего не имею. Но еще больше мне самому хотелось быть героем. Я им почти стал для отца, когда окончил школу, я бы действительно им стал, ведь первый курс университета я окончил. Я хотел быть героем для матери с сестрою. Я был бы героем для самого себя, если бы стал им для них.
Я вспоминаю ребят из университета. Как мы гуляли после занятий. Вспоминаю ту низкорослую девушку с курса. Как мы с нею чуть под грузовик не угодили, и смеялись на всю улицу. А потом сидели на скамейке и отмечали это мороженным. Я вспоминаю поездку в Аллаверды. Что-то вроде командировки, нам, студентам, должны были завод какой-то показать. Поздно вечером я поднялся на один из ближайших холмов, так, осмотреться. И увидел горы, тонущие в дымке. А внизу рассыпанные огоньки. Оранжевые, красные, желтые. Я тогда подумал, что математика и политехнический институт, конечно, здорово. Но не плохо бы было уметь рисовать.
Я вспоминаю, как попрощался со всем этим. Рыдания сестры, и ее рассыпанные волосы. Крестик, что дала мать. Ее голос, лицо. Боже, Шаварш, лишь бы ты вернулся целым и невредимым! И потом тоже заплакала. Тот короткий разговор с отцом, уже на вокзале. Вот этого вспоминать уже не хочу. Не хочу вспоминать, что вряд ли буду достойным человеком. Я лишь снова вспоминаю свой город, людей, горы и камни, все то, что теперь так далеко от меня.
– Все в сборе?!
– Парни, Арам ранен!
– Что?
Арам лежит на земле, бедро в крови, сам злой, и кричит.
– Да отцепитесь от меня наконец! Где остальные?! Где Карапет?! Ну-ка дайте сигарету!
Американцы больше не стреляют, зато они очень громко переговариваются меж собою. К нам подбегает Карапет. Без пулемета. Он весь дрожит.
– Там что-то едет.
Все замирают.
– Танки?
– Да откуда мне знать! Но там что-то едет, и едет сюда!
Теперь и мы слышим знакомый гул моторов и лязг гусениц.
Я сажусь на землю, покрепче обхватываю карабин ,и ,прижавшись к нему лбом закрываю глаза.
Студент первого курса политехнического института? Младший сержант? Рядовой? Нужна была мне эта война? Вот это вот все? Что я здесь потерял? Что я потерял там, во Ржеве, в Польше, в Голландии, в северной Франции, в этой Богом забытой деревне?
Нет. Я просто Шаварш. Шаварш Мартиросян. Из Еревана.
И вы даже представить себе не можете, как я хочу домой.
